От автора

Герою этой истории в первой половине восьмидесятых годов прошлого века довелось воевать в Афганистане, исполняя геополитическую волю руководителей коммунистической партии и правительства СССР. На войне люди убивают людей. Для этого она и предназначена. Убийство на войне вполне обосновано в юридическом смысле (приказ, боевое задание, воинский устав) и даже оправдано в человеческом отношении в силу первичного инстинкта всякого живого организма – инстинкта самосохранения.

Но убийство противоречит одному из главных Божьих установлений. И что делать бедному человеку? По каким законам жить – человеческим или Божьим? Если по человеческим, то чем измерить и успокоить душевную муку совершившего преднамеренное убийство? Если же следовать Божьему велению, как защитить право человека на жизнь от другого человека?

История Ротного стала для меня великим испытанием. В самом начале наших разговоров «за жизнь» он вообще ничего не сказал об афганской войне. Но потом (и непонятно почему) вскрылась память боевого десантника-разведчика. Шаг за шагом мы стали продвигаться к его прошлому. Ах, как это было живо и опасно! Ротного замотало и закрутило в такой бурный водоворот воспоминаний, что удивительно, как нам вообще удалось выжить и не подвинуться (надеюсь) рассудком. Память-зараза порою не хотела открывать самые страшные тайны, но Ротный выдюжил и раскрылся почти до самого до дна. Вот его исповедь…

Последыш

Мои родители познакомились в Узбекистане. Мама работала в столовой, отец – механиком-дизелистом в передвижной механизированной колонне. Он приехал с Урала, где до войны строил тракторный завод. В пятидесятые годы советское правительство капитально вкладывалось в сельскохозяйственное производство в Средней Азии. СССР, «оплот мира во всем мире», стремился догнать и перегнать своего вероятного противника – США, а также Бразилию, мировых лидеров в производстве хлопка.

Сурханская долина, где обосновалась наша семья, в древности являлась дном огромного пресного озера. Осадочные пласты ила оказались плодородной почвой для хлопчатника, но не было воды. Мелиорация засушливых земель требовала крупномасштабных строительных работ, материальных, финансовых, кадровых ресурсов. Для прокладки водных артерий было задействовано много строительной техники. Крупные механизмы, бульдозеры, грейдеры нуждались в квалифицированном уходе и ремонте. Узбеки плохо разбирались в механике, специалистов не хватало, а мой отец буквально с азов знал технику, которая после войны практически не менялась. Он не случайно оказался в тех местах. И не случайно встретил мою маму именно весной 1961 года, когда первый человек шагнул в космос. Это была такая великая вселенская радость, такая счастливая гордость за наш советский народ, подаривший миру Юрия Гагарина, что и спустя три года, когда я родился, и потом все мое детство было озарено светлым образом этого человека, которого мы безмерно любили.

Детство у меня получилось счастливое и босоногое – обувь мешала с самых первых шагов: то в лужу залезешь, то в арычок. А родился я в пятнадцати километрах от границы с Афганистаном. Люди в этих местах обосновались еще в давние времена. Прямо у нас на глазах археологи раскапывали курганы и находили остатки древних глинобитных построек, предметы обихода и культуры наших предков. Климат в тех местах чрезвычайно жаркий. В отдельные августовские дни температура воздуха в тени превышала пятьдесят градусов. Тогда уже в полдень по радиосети звучало официальное предупреждение о прекращении всяких работ. И даже зимой температура достигала пятнадцати градусов тепла. В феврале высаживалась капуста, а в мае снимали ее первый урожай, и земля засевалась хлопчатником. Так что первая свежая капуста на московских рынках была наша. Однажды случилось затяжное похолодание, температура держалась около нуля, и почти две недели шел снег: ночью выпадает, днем тает. Дети с самодельными клюшками изображали хоккей, в то время очень популярный даже в Средней Азии. Мы обожали матчи сборной и легендарного комментатора Николая Озерова. «Работают все радиостанции Советского Союза и центральное телевидение, говорит и показывает Москва…» Помню его долгий-долгий крик «Г-о-о-о-л!» – наши выиграли у чехов, забив на последней минуте решающую шайбу. И мы вместе с ним орали и прыгали.

В начале семидесятых я пошел в школу, уже умея читать и писать, чему настырно обучала старшая сестра, которая и приучила меня к чтению. Жили мы рядом со школой. У нас был свой дом, хороший сад, просторный забетонированный двор, накрытый виноградными лозами, небольшой бассейн. Летом обедали и спали под огромным зеленым шатром. Большие виноградные листья надежно закрывали созревающие гроздья от палящего солнца, создавая великолепную тень. Ночью перед сном мы сдергивали накомарники и смотрели на звездочки, на Млечный путь, замечали кометы и лучи мощных прожекторов с берегов Амударьи. Пограничники шарили по небу в поисках самолетов вероятного противника. Долго не могли уснуть из-за поющих сверчков, а на рассвете нас будили соловьи и майны – индийские скворцы, которые прилетали к нам в летнее время из Ирана и Индии. А как бесподобно пахли розы… райская жизнь… Проснешься, соскочишь с топчана, пройдешься по двору, погладишь верного Джека, умоешься в бассейне – вода прохладная, чистая, выбежишь на улицу, осмотришься по-пацански – вот он, мир!

В шесть утра отец уезжал, его забирала «летучка». Если я просыпался, обязательно провожал. Организация, в которой он работал, строила жилье, административные и промышленные здания, оросительные системы. Мелиораторы копали каналы, прокладывали трубопроводы, вымывали соль из земли. Отец отвечал за исправность техники. Мы жили в поселке городского типа. В отличие от предгорной местности, у нас практически не занимались скотоводством. Даже домашних коров и овец прокормить было непросто. Летом все выгорало, а на орошаемых землях, кроме хлопчатника, выращивали фруктовые деревья, овощи, бахчевые культуры…

Я был последыш, любимый сыночек. Отец много возился со мною, вкладывая всю свою любовь и добрые чувства. Со временем он пытался прививать мне свои представления о жизни. Но его мировоззрение казалось мне консервативным и воспринималось с трудом. Отец хвалил узбекских ребят, которые по обыкновению трудились в поле. Мы же с братом после школы бросали портфели и убегали на улицу. Он хотел приобщить нас к работе в саду и на подворье, а мы, будто назло, норовили поиграть с друзьями в футбол или улепетнуть на рыбалку. Нам просто не хотелось вкалывать в поле или пасти овец. Чтобы задобрить отца, мы подбирали кирпичи на ближайших стройках и тащили их во двор. Он ведь постоянно что-то пристраивал, хотя дом у нас был завидный: восемь на десять метров, с хорошей жестяной крышей.

В нашей семье говорили на татарском и на русском языке. В моем классе учились осетин, азербайджанец, армянин, еврей, башкир, грек, серб. Но, конечно, преобладали русские, украинцы и узбеки. Детей самых разных национальностей объединял русский язык. Жили мы дружно. Ни о каких конфликтах на этнической почве не могло быть и речи, наверное, благодаря замечательным учителям. Я это особенно оценил, когда после восьмого класса мы переехали на Южный Урал. По тем предметам, по которым раньше получал тройки, стал получать пятерки, зато пришлось чаще драться.

Отец

Мой дед по отцу был обычным крестьянином, землевладельцем, выращивал корнеплоды, пшеницу, овес, ячмень. Жили в татарской деревне в Уральской губернии. Два дома, домашний скот, около сотни овец, десяток коров, девять лошадей. Да и в самой семье человек двадцать. Тогда рожали много. У деда получилось два рода от двух жен. Мой отец – от второй, младшей жены. Семью надо было кормить. Взрослые работали в поле, дети следили за домом, ухаживали за скотом. Все друг друга поддерживали. В гражданскую войну стало весело. Отец помнил, как на одном краю деревни стояли красные, а на другом – колчаковцы. Противники обменивались артиллерийскими залпами, перестреливались, но без прямых столкновений в самой деревне. Дома не жгли. Когда приходили белые, каждой семье предписывалось кормить определенное количество солдат. Варили похлебку и кашу, отдавали продукты. Все было относительно разумно и соразмерно. Если у семьи свой огород и домашний скот, накормить кашей десяток человек – не проблема.

Естественно, солдаты хотели поесть получше. Однажды колчаковцы поймали племенного барана и потащили его колоть. Дед, мужик грамотный, вежественный, пошел искать начальника. Выбор делал по погонам: у кого самые золотые. И не ошибся, нашел командира, пожаловался ему. Тот приказал «отставить», ничего в семье не трогать, кормиться тем, что дают. Иначе – по мордам. Жизнь барана была спасена. Белые оставили деревню – пришли красные. По иронии судьбы схватили того же барана. Опять дед пошел искать у кого погоны покрасивее. Не нашел. Но кому-то пожаловался. Его чуть не пристрелили – сам, сволочь, белым помогал, а Красную Армию кормить не хочешь. Дед все понял. Чего не понять-то? Восемнадцать детей в доме. Баран погиб, стал жертвой Гражданской войны.

Вскоре пришли комбеды во главе с обыкновенными бичами. У них не было ничего святого – ни дома, ни хозяйства, ни души. А в тридцатые советская власть окончательно утвердилась. Коллективизация, раскулачивание. Деду предложили от каждой твари оставить по паре. Остальное отобрали. Когда всех животных выгнали скопом за околицу, люди бежали следом, выискивали свою животиночку и пытались скормить ей последний кусочек хлеба. Жуткий удар, страшное горе. Все животные передохли, за ними никто толком не смотрел: люди привыкли к личному подворью, не было навыка управлять общественным хозяйством. Собрали все в одну кучу, а справиться не смогли. Следом – неурожай и голод. Правда, моим родным повезло уже в том, что их не согнали с насиженного места. Куда можно выселить людей из такой глуши? Это из Украины, Белоруссии, центральной России гнали на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток. В тридцатые годы на деда написали донос, но обошлось. В «органах» оказался дальний родственник. Тогда среди татар племенные отношения были крепче.

Детство у моего отца получилось сытым. Зато в отрочестве и юности пришлось голодать. Он оказался в городе, строил тракторный завод и учился в фабрично-заводском училище. В рабочих кварталах столкнулся с беспризорщиной – сирот направляли на стройки, создавали коммуны. Жили в общагах, где днем царила армейская дисциплина, а ночью – блатной порядок. Деревенская жизнь осталась в прошлом: родные места, близкие люди, любимые лошади. Еще мальчиком отец на джигитовке обходил любого. В нэпмановские времена нередко проводились скачки: купцы ненадолго почувствовали себя купцами. Однажды отец выиграл тройку: шубу, шапку, волчьи унты. Богатый торговец расчувствовался и наградил победителя в детском заезде. Подарки достались старшим – на подростка оказались слишком велики.

В армию отец ушел в тридцать восьмом. Вскоре началась финская кампания. Тягостное воспоминание. Он не оценивал ее с политической или нравственной точки зрения, просто было ужасно трудно. Мерзкая погода, болотная слякоть, непроходимая тайга. То пронизывающая сырость, то жестокий мороз. Финские лыжники – вообще кошмар. Стоишь на посту – вдруг дикий визг лыж по снежному насту, доводящий до исступления. Десяток разведчиков пролетают мимо. Швыряют гранаты, бутылки с зажигательной смесью, взрывают терминалы с топливом, боезапасом – урон колоссальный. Расстреливают в упор обезумевших от ужаса красноармейцев, метают ножи и даже вонзают их в спину, внезапно напав сзади. Наши вязнут в снегу, а финны буквально парят над склонами. И финские снайперы! Оттуда и взялись «кукушки». Подлая история. Снайпера не видишь, он сидит где-то в соснах и долбит, и долбит. Финская война стимулировала развитие лыжного спорта в СССР. До нее вся страна прыгала с парашютами...

Отец выжил, демобилизовался и оказался в Кишиневе, где встретил свою первую любовь, молдаванку. Поженились, родилась дочь. И снова война – Отечественная. Он воевал на разных фронтах. На Сталинградском форсировал Дон, на Белорусском попал в дисбат, но сумел «искупить свою вину», добыв ценного языка. Помогло и то, что хорошо разбирался в моторах. После тяжелого ранения его прикомандировали авиамехаником к летной части. Изучил все типы боевых самолетов. Технический человек. Кроме него, на войну ушли еще три брата. Самый старший погиб под Москвой. Его часть пыталась остановить роту танков, но их сровняли с землей. Могилы не нашли. Второй по возрасту брат войну провел в плену. Третий героически воевал в Пластунской казачьей дивизии – вся грудь в орденах. Он мог заговорить любую лошадь. Отец – младший из братьев, ушедших на фронт. Вернулся весь израненный: в колено, в живот, в грудь, в голову. Тридцать лет, совсем молодой. Ребенком я разглядывал его страшные шрамы на лысом черепе. Столько влетело осколков, караул!

Отец был одним из двенадцати бойцов в батальоне, которые остались в живых при форсировании Дона. На плотах и мелких суденышках они прорывались к крутому западному берегу, с которого, как из гигантского ковша, сплошным потоком лился огонь. Река буквально кипела смертельными бурунами, поглощая бесчисленные жертвы и унося их в преисподнюю. Обломки переднего плота взлетели в воздух после прямого попадания, отца сбило волной в воду, он вынырнул уже у самого берега. Немцы не выдержали яростной атаки бойцов, вырвавшихся из огненного ада, и отступили во вторую линию обороны...

Фашисты были великолепны в рукопашном бою – очень хорошо оснащены, исключительно подготовлены физически. Но когда в открытом поле сходились стенка на стенку, немцы за двадцать-тридцать метров оборачивались вспять. Они не могли психологически устоять перед натиском русских солдат, ревущих диким, но воистину благим, матом. Особенно стало страшно, когда в 1942 году Сталин издал приказ – «Ни шагу назад!» После этого у наших не оставалось выбора – только вперед. Шаг назад карался смертью от пули товарища. А еще было запрещено брать пленных. Приходилось безжалостно добивать раненых и тех, кто хотел сдаться.

Они жили долго и счастливо

Отец закончил войну в Польше. В сентябре сорок пятого приехал в Молдавию, к жене и дочери. Случилась очень непростая история – как в песне: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Рассею ответчик, а он спал с моею женой…» В тылу оставались специалисты по брони, и его жена сошлась с другим. Отец с порога заявил: жену прощаю, а ты уходи. Тот взялся что-то объяснять. Началась драка. Отец его убил. Не ножом, не палкой – кулаком. В состоянии аффекта, спонтанно. Его осуждают. Вот так – из огня да в полымя. Срок отбывал в азиатских зонах.

Сорок восьмой год, землетрясение в Ашхабаде. Сталин вводит чрезвычайное положение. Войска обеспечивают оцепление. На завалах работают зэки вперемешку с солдатами. Спецчасти контролируют обстановку. Действуют только военные законы, вся ответственность на офицерах. Однажды ночью отца будят, ведут в поле. Там группа людей под конвоем и пять грузовиков «эмок», набитых разным добром: ковры, посуда, подносы… Ашхабад хоть и глинобитный, но древний город. Там хранилось много всякой всячины. Командует особист, коротко допрашивает арестованных: «Кто такие? Откуда? Где брали вещи? Кто приказал? Кто начальник колонны?» Водители и сопровождающие колонну, всего человек двенадцать, дают показания. Тут же привозят из Ашхабада названных ими людей. Еще человек пятнадцать. Отцу приказывают бульдозером выкопать яму. Офицер читает приказ: «По закону военного времени группу сопровождения колонны и причастных к делу лиц расстрелять за мародерство». Отец роет могилу. Трактор приказывают не глушить. Расстреливают. Отец, как свидетель, ждет своей очереди. Но нет. Яму зарыли, составили акт, подписали. Отца вернули в лагерь.

Холодное лето пятьдесят третьего. Амнистия. Шесть лет в армии, на войне, восемь лет в неволе. В эти годы в тюрьмах сидели в основном те, кто воевал. Отец освобождается и возвращается на Урал. Но на родине что-то не так, не по нему. Холодно. А он уже привык к среднеазиатскому климату. И тут узнает: один из братьев после возвращения из немецкого плена отправлен на поселение в Узбекистан. Отец поклонился своей матери, которая жила с младшими дочерьми и сыновьями, и вернулся в Среднюю Азию. Работал в Туркмении, строил Каракумский канал, Уч-Кызылское водохранилище. Разыскал брата. Поселение ссыльных оказалось рядом с хорошо знакомой отцу зоной. Братья сошлись близко, крепко держались за родство, оба прошли и войну, и лагеря – им ли не понять друг друга.

Отец вырос и состоялся как личность в сталинскую эпоху. Он не был активным борцом за коммунистическую идею, но на фронте вступил в партию. У нас в доме на самом видном месте висел парадный портрет Сталина в форме генералиссимуса. Отец был убежден, что именно ему мы обязаны победой. Но он не снимал вины с главнокомандующего за колоссальные потери в начале войны и за уничтожение целой плеяды красных командиров в годы репрессий. Особенно возмущался, что Сталин не поверил Рихарду Зорге. В считанные дни мы оставили противнику огромную территорию. Ответственность – на Сталине. Но об этом отец открыто заговорил только спустя сорок лет после победы.

К хрущевским разоблачениям отец относился неоднозначно. Он встречал вредительство и в тылу, и на фронте. Понимал и перегибы власти, «головокружение от успехов», когда массу людей загубили в лагерях. И все-таки считал, что многих репрессировали не зря. Он был сыном той эпохи, свидетелем столкновения разных миров, представлял размах шпионской и диверсионной деятельности против советской власти. Взрывали шахты и заводские цеха, в паровозные топки бросали бомбы, поджигали поля, травили скот. В стране имелась соответствующая почва – остались родственники и близкие тех, кто погиб или потерял состояние в революцию и Гражданскую войну. Политические репрессии разворачивались не на пустом месте.

Отец избегал крайних оценок личности «вождя всех времен и народов» – изверг или гений. Он все воспринимал многозначно, потому что жил, наблюдал и мог оценивать более или менее объективно. После смерти Сталина у многих возникло ощущение огромной утраты. А вот Берию ненавидели все – злой гений, враг народа, главный инструмент репрессий. В каких-то частностях ошибки возможны, но в сердцевинных вопросах народ не ошибается. Отец считал Берию английским шпионом. Сейчас выясняется, что он загодя вел переговоры с западными разведками по поводу преемственности власти.

При Хрущеве у отца сложилась нормальная личная жизнь. Он отходил от войны, от неволи, остепенился, обрел семью, дом. Многие ведь не смогли. Конец пятидесятых, начало шестидесятых – счастливые годы. И брежневское время отец вспоминал с теплотой. Накопление семейного достатка, ровное, благополучное течение жизни до конца семидесятых годов. Когда родители встретились, отцу было хорошо за сорок, мама младше его почти на десять лет. До этого она была замужем за офицером-пограничником, начальником окружного военкомата. Но случилась беда. Однажды ночью его вызвали на заставу, он поехал на мотоцикле и сорвался в яму. Она осталась с дочкой на руках без средств к существованию. Устроилась в столовую посудомойкой, стала поварихой, товароведом, заведующей столовой, бухгалтером бытового комбината. Сама себе выстроила карьеру. Красивая, сильная женщина. Не каждый выдержит ее напор. Отец – парень веселый, симпатичный, несмотря на раны, – не устоял перед ее чарами. Именно мама наставляла меня в детстве: «Ничего не бойся, и никто не устоит перед тобою».

Стали жить вместе. Родился мой брат. Мать хочет оформить супружеские отношения, но отец увиливает, помня прошлую сердечную травму. Сына признает, но жениться не хочет – шибко дорога свобода. Улучив момент, мама тайно берет его паспорт – и к подруге, работающей в ЗАГСе. Они успешно проводят боевую операцию по регистрации брака. В один прекрасный день отец оказался зарегистрированным, женатым человеком, даже не подозревая о таких кознях. И тут приходят подруги жены: дескать, почему вы все скрываете, давайте устроим праздник. Отец недоумевает, что за поздравления? А мать объясняет: «Ну, я ведь вышла за тебя замуж». Отец увидел паспорт, посмеялся. Делать нечего, собрались и отметили это событие. Так мама окончательно поймала отца в свои сети. Он ведь по натуре был бродягой, везде побывал, многое знал и умел, воевал, сидел, мог все рассудить по понятиям. Жена его остепенила. И я уже родился, когда они построили новый дом. Жили долго и счастливо. Естественно, истрепанные войной и тяжелой жизнью нервы иногда сдавали: «Ты мне вечно треплешь нервы!» – «А ты вообще испортил всю мою жизнь!» Обычное дело в любой советской семье. Но каждое утро мать вставала, готовила отцу завтрак, он отправлялся на работу и возвращался, как ни в чем не бывало, здоровались, общались. Семейная жизнь протекала в добром порядке. Друг без друга они не могли.

В Узбекистане отец пользовался популярностью. Обычная история: возвращается с работы, а соседи, узбеки, уже знают, когда он пройдет мимо. Если у кого-то что-то ломается, хозяин стоит у ворот и ждет. Как правило, два-три соседа в квартале зазывают его к себе. Он делает проводку, меняет манжету в насосе, паяет чайники. Кроме основной зарплаты, у отца всегда был дополнительный заработок. Приходил домой, доставал из кармана два-три рубля, которые ему буквально насильно вручали соседи. Всему нашему квартальчику в двенадцать частных домов он провел электричество, воду, газ.

Удивительно, но я помню себя младенцем – лежал на руках у матери, и она кормила меня грудью. Потом какие-то провалы в памяти. В шестидесятые годы детская смертность была очень высокая, особенно в среднеазиатских республиках. Мне не было трех лет, когда я тяжело заболел корью. Буквально умирал на больничной кроватке. Страшная температура, слабость, не знал, куда деться. Рядом заплаканные родители. Врачи предупредили, чтобы готовились к худшему. Вдруг я перевернулся и положил лоб на угол панцирной кровати. Прохладное железо сняло жар, и так мне стало хорошо. Мы долго вспоминали врача. Наверное, он лечил по известной схеме, но был на редкость внимателен к больным. Не жалея себя, он ухаживал за мною, и смертельная болезнь отступила.

Продолжение следует…

Читайте страницы книги "Жизнь людей. Ротный" на сайте "Бизнес и культура" – http://bkjournal.org/yuriy-shevelev-zhizn-lyudey/